Проза жизни - Страница 8

Шпулька смотрела на Тереску с почтением и некоторой завистью: ей самой ни в жизнь бы не удалось за такое короткое время и такими скромными подручными средствами учинить столь серьёзное замешательство. Пани Марта понемногу обретала равновесие. Пан Кемпиньский извинялся перед участковым.

— Пустяки, — утешал его милиционер. — Главное, все обошлось. Не переживайте, бывают дети и похуже. Меня самого жуть берет, как подумаю, что из моих вырастет. Лишь бы не попала в плохую компанию. Как говорится, бог не выдаст, свинья не съест.

Шпулька стала прощаться, участковый тоже, причём, учитывая поздний час, предложил подвезти девочку домой.

При виде дочки, вылезающей из милицейской машины, пани Букатова схватилась за сердце. Шпулька считала себя не вправе делиться с матерью секретами подруги, и потому на испуганные расспросы отвечала, что милиционеров встретила случайно, и не покривила душой, и что исключительно их любезностью и заботой объясняется её доставка домой в милицейской машине, в чем тоже не погрешила против правды.

— Не знаю, не знаю, — с сомнением качала головой пани Букатова, — но стоит только тебе встретиться с Тереской, как непременно что-то случается.

«Ненавижу, — думала Тереска. — Боже, как я их ненавижу! Видеть не могу…» Мысль эта, хоть и преходящая, безраздельно владела на данный момент её сердцем, умом и душой. Она пыталась соорудить вокруг себя что-то вроде воображаемой стены, акустического барьера, но сквозь возводимые ею преграды продирались слова и реплики, раздувавшие пламя ненависти.

Семейство ужинало. За столом сидели родители, бабушка, Янушек и тётя Магда, заглянувшая узнать, какие новости. Тётя Магда была младшей из сестёр, в свои тридцать два года она имела фигуру и внешность кинозвезды, а занималась главным образом тем, что выходила замуж и разводилась. Сейчас на её счёту было четвёртое замужество, и существовала надежда, что оно окажется менее скоротечным, потому что в игру входил ещё четырехлетний Петрусь. Тереске казалось, что тётя Магда присматривается к ней и интересуется её делами с любопытством, прямо-таки болезненным.

Рассказ о страшном вечере с фигурирующим в главной роли топором сделал Тереску гвоздём программы. Речь пошла о нынешней молодёжи, о её прискорбной безответственности, легкомыслии и бездумности, о странных причинах неожиданных и необъяснимых поступков. Что, спрашивается, толкнуло Тереску бросить дом на произвол судьбы, в кошмарном, наводящем на самые ужасные домыслы, беспорядке? О чем она, Господи помилуй, думала?! Если эта молодёжь вообще о чем-то думает…

Тереске казалось, что она попала на бесовский шабаш. Прозвучавшее за столом предположение, что такому возрасту свойственно влюбляться и не оттуда ли растут ноги у всяких сумасбродств, вызвало, с одной стороны, снисходительные хохотки в кулак, с другой — безоговорочное неприятие. В таком возрасте надо тянуться к знаниям, а не к каким-то глупостям.

«Ну ясно, влюбляться надо на старости, лучше всего после пятидесяти, а ещё лучше — в гробу… Вот умники! — негодовала Тереска под гул обвинительных речитативов. — Поразительное легкомыслие… беззаботность… что из них вырастет?.. Дай им то, дай се… Только и знают, что требуют… одни права, никаких обязанностей! Тунеядцы, пиявки на теле старшего поколения, эгоисты…» — Могильные черви… — Внезапно подал голос молчавший до сих пор Янушек.

Младший брат Терески сидел весь вечер, набрав в рот воды, несказанно довольный тем, что на этот раз остался в стороне, и не его сейчас обрабатывает святая инквизиция. Настанет время — насядут и на него, как только вскроется лагерный долг, который отцу придётся, ясное дело, оплатить из собственного кармана. С запоздалым сожалением Янушек подумал, что надо было назанимать у лагерных приятелей побольше — семь бед, один ответ, но теперь уже поздно, да и больше ему бы не дали.

— Вам бы все шуточки шутить, — расстроилась пани Марта. — Господи, а ведь скоро эти дети станут взрослыми людьми!

— Не вижу в этом особой трагедии, — заметила Тереска, на какое-то мгновение обретя трезвость ума.

— Не уверена…

Тереске такие сомнения показались лишёнными оснований. В самом деле, родители в своём праведном гневе потеряли чувство меры. И Тереска, и её брат ходили в школу, учились хорошо, не предавались никаким порокам и вообще ни в чем особо предосудительном замечены не были. Может, за Янушеком и водятся кое-какие грешки, но уж её-то упрекнуть не в чем. Одним словом, придираются. Нет у них собственной яркой жизни, взять хотя бы тётку Магду, одни разочарования и ошибки, вот они и лезут в душу к другим, высмеивают и критикуют, стараются подстричь под свою гребёнку, чтоб не выделялись на фоне их серости и замшелости.

«Ненавижу, — думала она. — Ненавижу их всех. Неужели они никогда не отцепятся? Наделил же Господь семейкой…» Но вот, наконец, ужин закончился. Тереска с облегчением выскочила из-за стола и уединилась у себя наверху, но нельзя сказать, чтобы буря в душе у неё улеглась и лицо прояснилось. Все ещё пылая ненавистью, Тереска вошла в ванную и посмотрела на себя в зеркало.

Зеркало было правдивым. Без всякого снисхождения оно отразило красную надутую физиономию, колючий взгляд и по-обезьяньи наморщенный лоб. Тереска сначала даже не узнала себя, а потом переполошилась.

«Нет! — с ужасом ахнула она. — Это не лицо, это черт знает что такое! И они это видели! Не хватало ещё, чтобы и мой Богусь такой меня увидел. И я ещё хочу ему понравиться!» При воспоминании о Богусе вся злость, все раздражение оттого, что её самые сокровенные чувства, как оказалось, отпечатываются на лице и становятся достоянием гласности, улетучились бесследно, и в сердце разлилось сладкое блаженство. Её Богусь,.. Он был, приходил и ещё придёт…